Так что же "важно"?

Конечно от сознания. Только такое сознание на чём то, да выросло. Оно выросло на куче разных вещей. Сам вопрос и варианты ответа нам подкидывает в первую очередь наш быт. С детства - бабушки-дедушки со сказками на ночь, потом друзья и само понятие дружба, первая обязанность в виде школы, как часть этой обязанности вытекает минимальный факультатив с классикой литературы на каникулы, потом работа, собственная семья, дети. И везде нас окружают ВАЖНЫЕ понятия - ЧЕСТЬ, СПРАВЕДЛИВОСТЬ, НРАВСТВЕННОСТЬ, ДОБРОТА, ДОЛГ и их антиподы, конечно тоже. А теперь, на минуточку - есть культуры, где в языке и следовательно в коммуникации нет слов для того, чего не существует в вещественном. Нет таких абстракций. Просто нет. И ничего, живут люди. И у них есть осознание. С какой-нибудь матерью-рыбой.

---------- Сообщение добавлено в 16:19 ---------- Предыдущее сообщение размещено в 16:07 ----------

Самосовершенствование предполагает отрицание подобных косностей...

...ну или уважительное отношение к подобному расп...яйскому выбору, как прошить свою жизнь. Но я не наставиваю.

 

Пытаться выдать рецепт важного для всех -
безнадёжный бред. Любые доводы и
понятия опровержимы. Нет абсолютно
важных вещей. Для меня важно с комфортом
проводить время, вот. И не напрягаться.

 

Два пива этому достойному человеку! (с) кто-то в сети.

 

Не поверите.

Знал, что вам понравится.

 

По теме.
Антуан де Сент-Экзюпери. Цитадель. Глава VI

Я смотрел на свой народ и думал: никто теперь не тратит свою жизнь на
дело своих рук, нет наследия, которое неизменным передавало бы одно
поколение другому, время теперь течет бесплодно, словно песок. Я думал:
выстроенный нами дом слишком тесен, а дело, которому человек служит, слишком
недолговечно. И я вспомнил фараонов, принуждавших свой народ воздвигать
гигантские усыпальницы. Незыблемые и угловатые, плыли пирамиды по океану
времени, тихонько истирались в пыль. Вспомнил девственные пески, караван
вступил на них и увидел вдруг древний храм -- полузатонувший корабль,
потерявший снасти в голубой невидимой буре, еще плывущий, но уже обреченный.
И вот о чем я подумал: не так уж и долговечен храм, нагруженный драгоценной
утварью и позолотой, стоивший многих дней человеческой жизни, -- храм,
собравший мед множества поколений: золотую филигрань, священную позолоту, на
которую медленно тратили себя и старели ремесленники, расшитые пелены, --
день за днем отдавали им зоркость глаз юные женщины, превращаясь в старух,
пока, скрюченные, кашляющие, колеблемые дуновением смерти, не оставляли
после себя этот царственный шлейф, вечно цветущий луг. Тот, кто видит его
сейчас, шепчет: "Как прекрасна эта вышивка! Как же она прекрасна..." А я
знаю, что, вышивая, женщины день за днем преображали в вышивку самих себя. И
не догадывались, что так совершенны.
Нужен ларец, чтобы хранить их наследство. Нужна повозка, чтобы везти
его с собой. Я чту то, что долговременней человека. Я хочу сберечь смысл
потраченной жизни. Хочу выковать дарохранительницу, которой люди могли бы
доверить все, что в них есть.
И опять я смотрю на полузатонувшие корабли, медлящие в волнах пустыни.
Все-таки они плывут. И я понял: прежде всего нужно строить корабль,
снаряжать караван, возводить храм -- они долговечнее человека. Люди с
радостью будут тратить себя на то, что драгоценнее их самих. Только тогда
появятся художники, скульпторы, граверы, чеканщики. Но чего ждать от
человека, если трудится он для насущного хлеба, а не ради собственной
вечности? Я напрасно потратил бы время, обучая таких работников законам
архитектуры. Дом -- подспорье их жизни, и бессмысленно тратить на него эту
жизнь. Дом -- средство, и ничего больше. "Необходимость", -- говорят они о
доме и озабочены не домом, а его удобством. В доме они обогащаются. И
умирают нищими, не оставив после себя ни расшитых пелен, ни золоченой
утвари, сложенной в трюме каменного корабля. Их понуждали к трате, а они
захотели, чтобы их обслуживали. Они ушли и оставили после себя пустоту.

С такими мыслями бродил я среди людей моего народа тихим вечером,
который всех отпустил на свободу, и смотрел, как они сидят на пороге жалких
лачуг в измятой ветхой одежде, отдыхая после пчелиного усердия дня. Но думал
я не о них -- о душистом меде, который они все вместе собрали сегодня. Я
остановился и посмотрел на одного из них -- слепого старика калеку. При
малейшем движении он кряхтел, словно старое кресло, на вопросы отвечал не
сразу, потому что прожитые годы затуманили для него смысл слов. Но тем
осмысленней, тем проникновенней веяло от него работой, на которую он положил
жизнь, веяло от узловатых рук, от дрожащих пальцев -- работой уже не
вещественной, но ставшей благоуханным ароматом. Благодаря ей он чудесно
отъединялся от своей коснеющей плоти, становясь все счастливее, все
неуязвимей. Нетленнее. И, приближаясь к смерти, чувствовал не ее леденящее
дыхание, а дрожь мерцающих звезд у себя в руках...
Всю свою жизнь они трудились ради бесполезной роскоши, тратя себя на
нетленность вышивки... малая их часть истратилась на полезное, а все
остальное -- на оттачивание рисунка, совершенствование формы, чеканку,
ненужную серебру. Все это ничему не служит, а только вбирает отданную им
жизнь и живет дольше человеческой плоти.
Медленными шагами шел я вечером среди людей моего народа, укрывая их
своей молчаливой любовью. Я тревожился лишь за тех, кого снедал бесплодный
огонь, а значит, и тоска: за поэта, влюбленного в поэзию и не написавшего ни
строки, за женщину, влюбленную в любовь и не умеющую выбрать, -- она лишена
возможности стать собой. И понял: они излечатся, если я подарю им то, что
вынудит их выбирать, жертвовать собой и забывать обо всей Вселенной. Любимый
цветок -- это прежде всего отказ от всех остальных цветов. Иначе он не
покажется самым прекрасным. То же самое и с делом, на которое тратишь жизнь.
Когда безрассудный упрекает старуху за вышиванье, понуждая ее ткать, -- он
потворствует небытию, а не созиданию. Я иду по своему раскинутому в пустыне
лагерю. Потихоньку, незаметно и не спеша все обретает в нем форму и
вызревает, и я чувствую вместе с запахом дыма и пищи аромат молитвы.
Временем питаются плод, вышивка и цветок для того, чтобы родиться и быть.
Подолгу бродил я по лагерю и понял: не добротная пища облагораживает
царство -- добротные потребности жителей и усердие их в трудах. Не получая,
а отдавая, обретаешь благородство. Благородны ремесленники, о которых я
говорил, они не пожалели себя, трудясь денно и нощно, и получили взамен
вечность, избавившись от страха смерти. Благородны воины: пролив кровь, они
стали опорой царства и уже не умрут. Но не облагородишься, покупая себе
самые прекрасные вещи у лавочников и любуясь всю жизнь только безупречным.
Облагораживает творчество. Я видел вырождающиеся народы: они не пишут
стихов, они их читают, пока рабы обрабатывают для них землю. Скудные пески
Юга из года в год взращивают племена, жаждущие жить, -- наступает день, и
эти племена завладевают мертвыми сокровищами мертвого народа. Я не люблю
людей с омертвелым сердцем. Тот, кто не тратит себя, становится пустым
местом. Жизнь не принесет ему зрелости. Время для него -- струйка песка,
истирающая его плоть в прах. Что я верну Господу после его смерти?
Горе, когда разбивается сосуд, не успевший наполниться. Смерть старика
похожа на чудо, он истратил жизнь и себя на труды, он ушел в землю, а на
земле благоухают плоды его труда -- в земле лежит сработавшееся орудие. Но я
видел, как умирают дети моего народа, -- они умирали молча, задыхаясь, они
прикрывали глаза, удерживая пушистыми ресницами меркнущий в зрачках свет.
"У Ибрагима умирает ребенок", -- услышал я. Медленно проскользнул я,
никем не замеченный, в дом Ибрагима, зная, что молчаливая любовь понятна и
через завесу слов. Никто не обернулся, все вслушивались в шаги смерти.
Если в доме говорили, то шепотом, если ходили, то бесшумно, словно в
нем поселился кто-то очень пугливый, готовый исчезнуть при тишайшем звуке.
Не касались дверей, не открывали и не закрывали их, словно в доме трепетал
слабый огонек на текучей поверхности масла. Я посмотрел на ребенка и понял,
что он мчится где-то далеко-далеко, понял по учащенному дыханию и сжатым
кулачкам, вцепившимся в горячку, уносящую его от нас галопом, по упрямо
закрытым глазам, не желающим ни на что смотреть. Все вокруг старались
залучить его обратно и приручить, как приручают дикого лесного зверька. Ему
подставили чашку с молоком и, затаив дыхание, ждали: вдруг вкусный запах
остановит его, ему захочется молока и он напьется. Тогда можно будет
заговорить с ним, как заговаривают с ланью, лизнувшей ладонь.
Но он был по-прежнему невозмутим и серьезен. И если хотел чего-то, то
вовсе не молока. Тогда старые женщины тихо-тихо, будто приманивая голубку,
запели его любимую песню о девяти звездах, купавшихся в роднике, но он уже
так далеко ушел, что не услышал. Ушел и даже не обернулся. Смерть принудила
его к вероломству. И его умоляли о прощанье, беглом дружеском взгляде,
который бросает путник, не замедляя шаг... о каком-нибудь знаке
признательности. Его поворачивали с боку на бок, вытирали потное личико,
уговаривали попить воды, пытаясь во что бы то ни стало разбудить от смерти.
Я собрался уходить, а они раскидывали все новые и новые ловушки, чтобы
заманить малыша в жизнь. Но как легко малыш обходил все силки! Ему
протягивали игрушку, чтобы зачаровать его счастьем, но когда она оказывалась
слишком близко, маленькая ручка отстраняла ее, как отстраняют ветку, если
она мешает скачке.
Я побыл с ними. Мне пора было уходить. Этот дом лишь одна из минут,
одна из свечей, одна из крупиц жизни моего города. Ребенка окликнули, и он
нечаянно улыбнулся, отозвался на оклик. И опять отвернулся к стене.
Присутствие малыша стало невесомым присутствием птицы... Я оставил их
творить тишину, которая, может быть, поможет приручить ребенка, который
уходит в смерть.
Я шел вдоль узкой улочки. Я слышал, как за дверьми бранят служанок.
Дома приводили в порядок, собирая необходимое, чтобы безопасно переплыть
ночь. Мне не было дела, справедливо или нет бранят их. Я слушал голос
усердия. А чуть дальше, у колодца, уткнувшись лицом в ладошки, плакала
маленькая девочка. Я ласково погладил мягкие волосы и повернул ее к себе
личиком, но не спросил, какое у нее горе, понимая, что этого она еще не
знает. Горюют всегда об одном -- о времени; которое ушло, ничего по себе не
оставив, о даром ушедших днях. Когда плачут о потерянном браслете, плачут о
времени, заблудившемся неведомо где; когда оплакивают умершего брата, плачут
о времени, которое больше ничему не послужит. Девочка, повзрослев, будет
горевать об ушедшем возлюбленном, не понимая, что оплакивает утерянную
дорогу к жизни, к чайнику, к запертому дому, к ребенку, лежащему у груди. Не
понимая, что плачет о времени, которое будет течь сквозь нее бесплодно, как
песок в песочных часах.
Вот на порог дома вышла, улыбаясь, женщина. Я посмотрел на нее, и она в
ответ улыбнулась еще счастливее, радуясь, верно, тому, что наконец укачала
ребенка, сварила вкусный суп, или просто вернулась домой, или своей
свободной минутке. Я прохожу мимо знакомого сапожника без ноги. Он
старательно расшивает золотом бархатные туфельки, и, хотя у него
давным-давно нет голоса, я понимаю, что он поет.
-- Чему ты так рад, сапожник?
Но не вслушиваюсь в ответ, зная, что он ошибется, сказав о полученных
деньгах, скором ужине или отдыхе. Он не знает, что счастлив, истратив себя
самого на раззолоченные туфельки.

 

"The time you enjoy wasting is not wasted time" (с) Бертран Рассел Это по основному вопросу темы. А еще, я могу, к сожалению, назвать с точностью вещь, являющуюся для меня самой важной, она определяется её скудностью и дефицитом, как для людей в голодное послевоенное время являлись ценными (важными) еда и уют, например. Но не буду, потому что это строго личное, на весь интернет не хочется С Алексеем, по поводу смерти, согласен, но с той оговоркой, что настоящую, физическую смерть человек, как и в момент рождения, не осознаёт, и "пока мы живы - смерти просто не существует", она никогда не предстанет реальной и телесной, только понятие о ней в наших головах, абстрактное

 

ах, да, простите. Мне просто любопытно.

 

Это понятно, мы можем лишь гадать, как оно будет. Мне вот это описание, если можно так выразиться, понравилось:

Альбер Камю. Счастливая смерть.

Вспоминая невозмутимость Загрея, глядящего в лицо смерти, Мерсо прозревал в ней тайный и безжалостный образ собственной жизни. Прозрению помогала лихорадка, а еще — восторженная уверенность в том, что он пребудет в полном сознании до самого конца и встретит смерть с открытыми глазами. В тот далекий день глаза Загрея тоже были открыты — и на них навертывались слезы. Но то была последняя слабость человека, не сумевшего взять свое от жизни. А Патрису нечего было бояться этой слабости. Вслушиваясь в лихорадочные толчки крови, словно рвущейся вон из тела, он знал, что эта напасть обойдет его стороной. Ибо он сыграл предназначенную ему роль, исполнил единственный настоящий долг человека — быть счастливым. Правда, счастливым он был недолго. Но разве дело во времени? Оно может только служить препятствием на пути к счастью, а в остальном его можно и не принимать в расчет. Мерсо одолел эту преграду, а уж сколько там сумело прожить порожденное им новое и счастливое существо — два года или два десятка лет — это значения не имеет. Счастье состояло в том, что он дал жизнь этому существу.

Люсьена поднялась, чтобы поправить одеяло, сползшее с его плеч. Он вздрогнул от ее прикосновения. Начиная с того дня, когда он чихнул на площади перед виллой Загрея, и вплоть до нынешнего часа, его тело верой и правдой служило посредником между ним самим и миром. Но в то же время продолжало собственное существование, не зависимое от воплощенного в нем человека. И все эти годы в нем длился медленный, незримый процесс распада. Теперь оно завершало свой путь и было готово расстаться с хозяином, вернув его миру. Дрожь, внезапно сотрясшая Патриса, была лишним подтверждением их давнего и обоюдного согласия, которое даровало им обоим столько радостей. Будь иначе, Мерсо не воспринял бы эту дрожь с чувством отрады. Не хитря и не малодушничая, он добился того, чего хотел: в ясном сознании остался наедине со своим телом и теперь мог заглянуть в лицо смерти широко раскрытыми глазами. Суть в том, чтобы вести себя по-мужски, ведь оба они были настоящими мужчинами. И больше ничего вокруг — ни любви, ни показных жестов,*— только бескрайняя пустыня одиночества и счастья, среди которой Мерсо разыгрывал свои последние карты.

Его дыхание становилось все слабее. Он втянул в себя глоток воздуха, и легкие захрипели, словно трубы испорченного органа. Лодыжки сковал холод, кончики пальцев онемели. Занималась заря.

Раннее утро было полно птиц и свежести. Солнце одним скачком поднялось над горизонтом. Земля облеклась в золото и зной. Небо и море обдавали друг друга голубыми и янтарными брызгами, играли в солнечные зайчики. Поднялся легкий ветер, дышавший солью сквозняк ворвался в окно, освежив ладони Мерсо. К обеду ветер утих, и под дружное пение цикад день лопнул, словно перезрелый плод, обдав все пространство мира теплым и душистым соком. Покрытое золотистыми масляными блестками море дохнуло на изнемогшую от солнца землю, и та, в свою очередь, задышала ароматами полыни, розмарина и раскаленных камней. Лежа в постели, Мерсо уловил миг этих дуновений, этого взаимного обмена дарами и пристальней вгляделся в огромное и округлое море, сияющее улыбками богов. Потом он внезапно заметил, что уже не лежит, а сидит, а рядом с его лицом виднеется лицо Люсьены. Что-то похожее на камень медленно поднималось из глубины его существа, подступая к самому горлу. Мерсо дышал все быстрей и быстрей, пользуясь задержками этого тяжелого комка. А тот все поднимался и поднимался. Мерсо взглянул на Люсьену, спокойно улыбнулся, — казалось, что его улыбка тоже идет откуда-то изнутри. Потом откинулся на подушки, не переставая ощущать в себе это медленное, неудержимое восхождение. Посмотрел на припухшие губы Люсьены, на улыбку земли за ее спиной, — посмотрел с одинаковым интересом и вожделением.

«Через минуту, через секунду»,— подумалось ему. Восхождение завершилось. И, став камнем среди камней, он с радостным сердцем обратился к истинам недвижных миров.

 

Самым важным считаю творчество.Но не только пожинание чужих плодов.Важно самому становиться его(творчества) частью.Я пишу,и считаю что это важно как минимум для самого себя.Да,я не претендую на звание великого писателя,но сам факт переложения мыслей в письменный вид являет собой способ некого саморазвития.Не менее важны и другие виды искусства,но для меня важней всего именно литература,как художественная,так и какая либо другая.

P.S. У вас на форуме случаем нет литературной темы,где можно было бы выкладывать свои рассказы,уверен не один я был рад почитать ваши рассказы и услышать мнение о своих)

 

http://www.old-games.ru/forum/showthread.php?p=834277#post834277
Было бы интересно почитать

 

Важно для начала не делать "плохого" (да, категория весьма расплывчатая, но в этом как раз и заключается фишка).
Это всё, в принципе.

 

Самое важное - продолжить род человеческий. Если этого не сделал считай зря просуществовал

 

KONSTANTINOS, Надо же. Ты открыл мне глаза. Леонардо да Винчи, Иммануил Кант, кардинал Ришелье, тысячи ученых, мыслителей, выдающихся политических и общественных деятелей, считавших, что жизнь можно тратить с большей пользой, чем возня с пеленками, просуществовали зря!

 

Helmut, можно сказать по другому: самое важное - что-нибудь сделать для продолжения человеческого рода.

 

Роби, Роберт Опенгеймер - самый бесполезный человек за всю историю?

 

Если не ошибаюсь они все были педики. А люди и без ученых могут жить счастливо. Достижения ученых и прочих деятелей это важно, но кому они нужны если не рожать детей. Кардинал ты эдакий

 

Это тебе педики сказали? Они любого исторического деятеля к себе записывают. Но сути не меняет.

Ага. Я так и знал. Знакомые речи. Философия плесени. Единственная цель - жрать и размножаться, расползаться как можно шире. Все, что не способствует расползанию - наука, искусство - не нужно. Почему-то в принципе неспособны постичь истину, что именно размножение любой ценой (и за счет всех остальных аспектов жизни) - кратчайший путь к вымиранию.

ЗЫ: Впрочем, я всегда считал, что многие представители человечества не сильно ушли по развитию от плесени.

 

Helmut, Плутарха почитай, а не кардинала ришелье. Я сказал продолжать род человеческий - САМОЕ ВАЖНОЕ, наука и искусство тоже важны. Твою позицию насчет детей (да и людей вобщем-то) помню - ты в одной теме во флейме уже как-то озвучивал, я помню что ты социопат.

 

Не даром людей абсолютно верно сравнивают с вирусом на теле планеты

 

molary, И вот читая такие вот мнения, воочию убеждаешься в абсолютной правоте этого сравнения